Неточные совпадения
― Арсений доходит до крайности, я всегда
говорю, ― сказала жена. ― Если искать совершенства, то никогда не будешь доволен. И правду
говорит папа, что когда нас воспитывали, была одна крайность ― нас держали в антресолях, а родители жили в бельэтаже; теперь напротив ― родителей в чулан, а детей в бельэтаж. Родители уж теперь не должны жить, а всё для детей.
—
Папа сейчас мне начал
говорить… мне кажется, он думает только, что мне нужно выйти замуж.
— Нет, ничего не будет, и не думай. Я поеду с
папа гулять на бульвар. Мы заедем к Долли. Пред обедом тебя жду. Ах, да! Ты знаешь, что положение Долли становится решительно невозможным? Она кругом должна, денег у нее нет. Мы вчера
говорили с мама и с Арсением (так она звала мужа сестры Львовой) и решили тебя с ним напустить на Стиву. Это решительно невозможно. С
папа нельзя
говорить об этом… Но если бы ты и он…
— Позвольте вам доложить, Петр Александрыч, что как вам будет угодно, а в Совет к сроку заплатить нельзя. Вы изволите
говорить, — продолжал он с расстановкой, — что должны получиться деньги с залогов, с мельницы и с сена… (Высчитывая эти статьи, он кинул их на кости.) Так я боюсь, как бы нам не ошибиться в расчетах, — прибавил он, помолчав немного и глубокомысленно взглянув на
папа.
— Что же он
говорит? — спросил
папа, делая головою знак, что не хочет
говорить с мельником.
Папа сидел со мной рядом и ничего не
говорил; я же захлебывался от слез, и что-то так давило мне в горле, что я боялся задохнуться… Выехав на большую дорогу, мы увидали белый платок, которым кто-то махал с балкона. Я стал махать своим, и это движение немного успокоило меня. Я продолжал плакать, и мысль, что слезы мои доказывают мою чувствительность, доставляла мне удовольствие и отраду.
— Что это он
говорит? — спросил
папа, пристально и строго рассматривая его. — Я ничего не понимаю.
Несмотря на увещания
папа и Володи, который с удивительным молодечеством
говорил, что это ничего и что он очень любит, когда лошадь несет, бедняжка maman продолжала твердить, что она все гулянье будет мучиться.
Чем больше горячился
папа, тем быстрее двигались пальцы, и наоборот, когда
папа замолкал, и пальцы останавливались; но когда Яков сам начинал
говорить, пальцы приходили в сильнейшее беспокойство и отчаянно прыгали в разные стороны. По их движениям, мне кажется, можно бы было угадывать тайные мысли Якова; лицо же его всегда было спокойно — выражало сознание своего достоинства и вместе с тем подвластности, то есть: я прав, а впрочем, воля ваша!
Войдя в кабинет с записками в руке и с приготовленной речью в голове, он намеревался красноречиво изложить перед
папа все несправедливости, претерпенные им в нашем доме; но когда он начал
говорить тем же трогательным голосом и с теми же чувствительными интонациями, с которыми он обыкновенно диктовал нам, его красноречие подействовало сильнее всего на него самого; так что, дойдя до того места, в котором он
говорил: «как ни грустно мне будет расстаться с детьми», он совсем сбился, голос его задрожал, и он принужден был достать из кармана клетчатый платок.
В центре их стоял человек в башлыке, шевеля светлыми усами на маленьком лице; парень в сибирской, рваной
папахе звучно
говорил ему...
— Павля все знает, даже больше, чем
папа. Бывает, если
папа уехал в Москву, Павля с мамой поют тихонькие песни и плачут обе две, и Павля целует мамины руки. Мама очень много плачет, когда выпьет мадеры, больная потому что и злая тоже. Она
говорит: «Бог сделал меня злой». И ей не нравится, что
папа знаком с другими дамами и с твоей мамой; она не любит никаких дам, только Павлю, которая ведь не дама, а солдатова жена.
«Ты,
говорит, мама, кричишь на
папу, как на повара».
Самгин пошел к паровозу, — его обгоняли пассажиры, пробежало человек пять веселых солдат; в центре толпы у паровоза стоял высокий жандарм в очках и двое солдат с винтовками, — с тендера наклонился к ним машинист в
папахе.
Говорили тихо, и хотя слова звучали отчетливо, но Самгин почувствовал, что все чего-то боятся.
— Приехала сегодня из Петербурга и едва не попала на бомбу;
говорит, что видела террориста, ехал на серой лошади, в шубе, в
папахе. Ну, это, наверное, воображение, а не террорист. Да и по времени не выходит, чтоб она могла наскочить на взрыв. Губернатор-то — дядя мужа ее. Заезжала я к ней, — лежит, нездорова, устала.
— Он даже перестал дружиться с Любой, и теперь все с Варей, потому что Варя молчит, как дыня, — задумчиво
говорила Лидия. — А мы с
папой так боимся за Бориса.
Папа даже ночью встает и смотрит — спит ли он? А вчера твоя мама приходила, когда уже было поздно, все спали.
— Просто — тебе стыдно сказать правду, — заявила Люба. — А я знаю, что урод, и у меня еще скверный характер, это и
папа и мама
говорят. Мне нужно уйти в монахини… Не хочу больше сидеть здесь.
Имел удовольствие видеть его: между нами
говоря — нахал и, как все столичные карьеристы, не пожалеет ни
папу, ни маму.
—
Папа хочет, чтоб она уехала за границу, а она не хочет, она боится, что без нее
папа пропадет. Конечно,
папа не может пропасть. Но он не спорит с ней, он
говорит, что больные всегда выдумывают какие-нибудь страшные глупости, потому что боятся умереть.
[Я совершила ложный шаг… (фр.)] — твердит она, — огорчила теток, вас,
папа!..» — «Mais pas le moins du monde», —
говорю я — и все напрасно!
— Какая тайна? Что вы! —
говорила она, возвышая голос и делая большие глаза. — Вы употребляете во зло права кузена — вот в чем и вся тайна. А я неосторожна тем, что принимаю вас во всякое время, без тетушек и
папа…
Вот послушайте, — обратилась она к
папа, — что
говорит ваша дочь… как вам нравится это признание!..» Он, бедный, был смущен и жалок больше меня и смотрел вниз; я знала, что он один не сердится, а мне хотелось бы умереть в эту минуту со стыда…
Кузина твоя увлеклась по-своему, не покидая гостиной, а граф Милари добивался свести это на большую дорогу — и
говорят (это
папа разболтал), что между ними бывали живые споры, что он брал ее за руку, а она не отнимала, у ней даже глаза туманились слезой, когда он, недовольный прогулками верхом у кареты и приемом при тетках, настаивал на большей свободе, — звал в парк вдвоем, являлся в другие часы, когда тетки спали или бывали в церкви, и, не успевая, не показывал глаз по неделе.
— Вот тут, когда я
говорил вам… еще, помните, ваш
папа привел этого Милари…
— Что это, видно,
папа не будет? — сказала она, оглядываясь вокруг себя. — Это невозможно, что вы
говорите! — тихо прибавила потом.
— Никто ничего подобного не заметил за ним! — с возрастающим изумлением
говорила она, — и если
папа и mes tantes [тетушки (фр.).] принимают его…
Видите, голубчик, славный мой
папа, — вы позволите мне вас назвать
папой, — не только отцу с сыном, но и всякому нельзя
говорить с третьим лицом о своих отношениях к женщине, даже самых чистейших!
—
Папа, пожалей меня, —
говорила девушка, ласкаясь к отцу. — Находиться в положении вещи, которую всякий имеет право приходить осматривать и приторговывать… нет,
папа, это поднимает такое нехорошее чувство в душе! Делается как-то обидно и вместе с тем гадко… Взять хоть сегодняшний визит Привалова: если бы я не должна была являться перед ним в качестве товара, которому только из вежливости не смотрят в зубы, я отнеслась бы к нему гораздо лучше, чем теперь.
—
Папа, ты напрасно выходишь из себя; ведь от этого не будет лучше. Если ты хочешь что-нибудь скатать мне на прощанье,
поговорим спокойно…
— У меня,
папа, нет отдельной приемной, —
говорила Надежда Васильевна, начиная прибирать разбросанные везде детские игрушки.
— Теперь я понимаю, —
говорила Надежда Васильевна. — Мне кажется, что
папа просто не понял вас тогда и согласится с вами, когда хладнокровно обсудит все дело.
—
Папа будет вам очень рад, — ответила Зося за доктора. — Только он ничего не
говорит пока, но всех узнает отлично… Ему было немного лучше, но дорога испортила.
— Да,
папа, он сам
говорит, а сам у нас первый по латинскому в классе, — отозвался и Илюша.
— «
Папа,
говорит, я разбогатею, я в офицеры пойду и всех разобью, меня царь наградит, я приеду, и тогда никто не посмеет…» Потом помолчал да и
говорит — губенки-то у него всё по-прежнему вздрагивают: «
Папа,
говорит, какой это нехороший город наш,
папа!» — «Да,
говорю, Илюшечка, не очень-таки хорош наш город».
«
Папа,
говорит,
папа!» — «Что?» —
говорю ему; глазенки, вижу, у него сверкают.
— «
Папа,
говорит,
папа, я его повалю, как большой буду, я ему саблю выбью своей саблей, брошусь на него, повалю его, замахнусь на него саблей и скажу ему: мог бы сейчас убить, но прощаю тебя, вот тебе!» Видите, видите, сударь, какой процессик в головке-то его произошел в эти два дня, это он день и ночь об этом именно мщении с саблей думал и ночью, должно быть, об этом бредил-с.
«
Папа, спрашивает,
папа, ведь богатые всех сильнее на свете?» — «Да,
говорю, Илюша, нет на свете сильнее богатого».
«
Папа,
говорит,
папа, все-таки не мирись: я вырасту, я вызову его сам и убью его!» Глазенки-то сверкают и горят.
— «
Папа, переедем в другой город, в хороший,
говорит, город, где про нас и не знают».
— Ах, плох, плох! Я думаю, у него чахотка. Он весь в памяти, только так дышит-дышит, нехорошо он дышит. Намедни попросил, чтоб его поводили, обули его в сапожки, пошел было, да и валится. «Ах,
говорит, я
говорил тебе,
папа, что у меня дурные сапожки, прежние, в них и прежде было неловко ходить». Это он думал, что он от сапожек с ног валится, а он просто от слабости. Недели не проживет. Герценштубе ездит. Теперь они опять богаты, у них много денег.
«
Папа, как он тебя тогда,
папа!» — «Что делать, Илюша», —
говорю.
«
Папа,
говорит,
папа, вызови его на дуэль, в школе дразнят, что ты трус и не вызовешь его на дуэль, а десять рублей у него возьмешь».
— Устала
говорить, m-r Бьюмонт, —
говорила она, когда он долго засиживался: — оставайтесь с
папа, а я уйду к себе, — и уходила.
—
Говорите ваш секрет, Чарли; отсюда
папа не будет слышно.
—
Папа!
Папа!
Поговори со мной…
— Да, да, да… — азартно повторяла Устенька, точно Галактион с ней спорил. — И я удивляюсь, как вы решаетесь приходить к нам в дом.
Папа такой добрый, такой доверчивый… да. Я ему
говорила то же самое, что сейчас
говорю вам в глаза.
—
Поговорим,
папа, серьезно… Я смотрю на брак как на дело довольно скучное, а для мужчины и совсем тошное. Ведь брак для мужчины — это лишение всех особенных прав, и твои принцы постоянно бунтуют, отравляют жизнь и себе и жене. Для чего мне муж-герой? Мне нужен тот нормальный средний человек, который терпеливо понесет свое семейное иго. У себя дома ведь нет ни героев, ни гениев, ни особенных людей, и в этом, по-моему, секрет того крошечного, угловатого эгоизма, который мы называем семейным счастьем.
— Перестань, пожалуйста,
папа, — уговаривала его Устенька. — Не стоит даже и
говорить о таких пустяках… Будет день — будет и хлеб.
— Вот именно к таким средним людям и принадлежит Казимир,
папа. Я это понимаю. Ведь эта безличная масса необходима,
папа, потому что без нее не было бы и выдающихся людей, в которых,
говоря правду, я как-то плохо верю. Как мне кажется, время таинственных принцев и еще более таинственных принцесс прошло.
В 768 году Амвросий Оперт, монах бенедиктинский, посылая толкование свое на Апокалипсис к
папе Стефану III и прося дозволения о продолжении своего труда и о издании его в свет,
говорит, что он первый из писателей просит такового дозволения.